Правила добра

Кто не любит добра? 

Случилось так, что некий здоровенный пожилой черт, по тамошнему
прозвищу Носач, вдруг возлюбил добро. В молодости своей, как и все черти,
он увлекался пакостничеством, но с годами вступил в разум и почувствовал
святое недовольство. Хотя по природе он был чертом крепкого здоровья, но
излишества несколько пошатнули его, и пакостничать уже больше не хотелось;
склонность же к порядку - добродетель, весьма распространенная среди
чертей, - твердый, положительный, хотя несколько и туповатый ум, некая
беспредметная тоска, особенно овладевавшая им по праздникам, и, наконец,
неимение опоры в семье и детях, так как Носач остался холостяком, -
постепенно поколебали его убеждение, будто ад и адские порядки есть
окончательное воплощение разума в бессмертную жизнь. Он с жадностью искал
работы, чтобы отвлечься от своих тяжелых сомнений, и перепробовал ряд
профессий, прежде чем надолго и окончательно не устроился при одной
маленькой католической церкви во Флоренции в качестве соблазнителя. Тут он,
выражаясь его словами, отдохнул душою; и тут же, по времени, было положено
начало его новой подвижнической жизни.
Церковь была маленькая, и работы Носачу представлялось немного. От
мелких пакостей, на которые так склонны юные черти, как-то: задувание
восковых свечей, подставление ножки псаломщику и нашептывание молящимся
старухам беспричинных гадостей, он уклонялся, чувствуя скуку, серьезное же
дело не навертывалось. Молящиеся все были люди скромные, тихие и
дьявольским наветам поддавались туго: ни золотом, которого они не видали,
ни огневой любовью, которой они не знали никогда, ни гордыми мечтаниями
высокого честолюбия, совершенно чуждого их непритязательной жизни, не
удавалось Носачу поколебать мир и тишину их неглубоких душ. Пустяковые же
грехи они охотно творили сами, и не было у черта ни надобности, ни охоты
даром тратить воображение на приискивание новых, тем более что круг
маленьких грехов весьма ограничен. Пытался он первоначально ввергнуть в
бездну соблазна самого попа, но и тут потерпел естественную неудачу: поп
был старенький, беззубый, наполовину впавший в детство - и, как дитя,
невинный. Если черту и удавалось во время богослужения вышибить у попа из
памяти необходимые слова и заменить их неподходящими и даже
соблазнительными; если удавалось обкормить попика кашей или заставить
проспать утреннюю мессу, - то и в этом был только внешний, формальный грех,
а грех настоящий отсутствовал: разницу между тем и другим прекрасно
чувствовал прирожденный черт. И мало-помалу в свои прямые обязанности
соблазнителя он начал вносить равнодушие и холод формализма: наскоро
расскажет старухе неприличный анекдот, плюнет раза два-три в угол, заставит
попика каждый раз в одном и том же месте перепутать слова, и поскорее
усядется на свое излюбленное место в тени колонны - по украденному

молитвеннику внимательно следит за службой.
Такое времяпровождение, хотя и приятное, было, однако, враждебно
деятельной натуре пожилого черта: и, незаметно для себя, он втянулся в
обиход церковный, разделил интересы домоправительства, стал чем-то вроде
второго сверхштатного сторожа. По утрам подметал церковь и чистил медные
ручки, во время службы поправлял лампады и вместе с верующими гнусаво

подтягивал клиру: "Ora pro nobis". И, входя в церковь снаружи, он уже
привычным жестом окунал лапу в кропильницу со святой водой и кропил себя, а
когда все шли под благословение, то шел и он, слегка толкаясь, по своей
грубоватой дьявольской привычке. В редкие свои посещения ада, куда он
являлся, как и все черти, с фальшивыми докладами. Носач все больше и больше
преисполнялся отвращением к его шуму, гвалту, грязи и дикой неразберихе.
Визгливые ведьмы, которым в свое время он отдал полную дань восторга, ныне
преисполняли его чувством омерзения; и не одной из них со своею былою
ловкостью он прищемил хвост в дверях, радуясь страху и мучениям несчастной.
И так как все непрерывно лгали, и каждое слово каждого было ложью, и
сатана лгал впереди всех и за всех, то начинала, с непривычки, болеть
голова, и скорее хотелось на воздух.
После одной из таких побывок Носач с особым удовольствием вернулся в
тихую церковь и двое суток, как убитый, спал за колонной; проснувшись же,
принял видимость и решительно направился к попику в исповедальню: был
именно тот час, когда верующие исповедывались.
Попик очень удивился, что незнакомый пожилой господин с тщательно
выбритым, сухим лицом, имевшим постное и даже мрачное выражение благодаря
огромному отвислому носу и резким складкам вокруг тонких губ, есть самый
настоящий черт. Но когда Носач клятвенно подтвердил свое заявление, стал с
детским любопытством расспрашивать его об адских делах. Но черт только
отмахивался рукой и угрюмо ворчал:
- Ах, и не говорите, святой отец, это - не жизнь, а чистый ад.
- А где же твои рога? - спрашивал поп. - И где же твои копыта? И ты
зачем ко мне пришел: соблазнить меня хочешь или покаяться? Если соблазнить,
то напрасно, - меня, сударь, соблазнить нельзя.
Попик засмеялся и похлопал его по плечу.
- А кашу помните? - угрюмо спросил черт.
- Какую кашу? - удивился попик.
- А на той неделе, в субботу, помните? Вы еще много съели, помните?
Попик заволновался:
- Так это ты мне? А-й-ай-ай-ай-ай! Поди прочь! Поди прочь отсюда, не
хочу тебя и видеть! Надевай свои рога и уходи, а то сторожа позову.
- Я покаяться пришел, а вы меня гоните! - уныло сказал черт. - Аще,
сказано, одну заблудшую овцу...

- Так ты и Евангелие знаешь! - удивился старичок.
Черт строго и гордо ответил:
- Проэкзаменуйте.
- Так, так, так! Ты, значит, серьезно, - а?
- Проэкзаменуйте.
- Ну, и удивил же ты меня... не знаю, как тебя назвать, ах, удивил.
Пойдем же ко мне, я тебя поэкзаменую: тут тебе пока не место. Скажите,
пожалуйста, черт, а Евангелие знает!.. Пойдем! Пойдем!
И целый вечер у себя на дому попик экзаменовал Носача и восторженно
удивлялся:
- Да ты богослов! Ей-богу, богослов. Ты занимался, что ли, этими
вопросами?
- Занимался-таки, - скромно подтвердил черт.
Вообще хотя он держался и скромно, но с большим достоинством, не
лебезил, не забегал вперед, и сразу видно было, что это - черт строгий и
положительный. Своими огромными познаниями он нисколько не кичился и все
больше и больше нравился добродушному старому попику.
- Так чего же ты хочешь? - спросил поп.
Черт с размаху бухнул на колени и завопил:
- Святой отец, разрешите и научите меня творить добрые дела!
Стосковался я о добре, святой отец. Жить не могу без добра, а как его
творить, еще не ведаю. От сатаны же и от дел его отрекаюсь вовеки: тьфу,
тьфу, тьфу!
Когда волнение поулеглось, попик благодушно похлопал черта по плечу,
для чего ему пришлось приподняться на цыпочки: Носач чуть не вдвое был выше
ростом. От прикосновения черт устранился, - он не любил фамильярного
обращения, - и с угрюмостью, составлявшей главную черту его характера,
настойчиво спросил:
- Так как же, святой отец, научите?

- Добру-то? Можно. Это можно? Но только знаешь ли ты творения святых
отцов? В библии ты силен, но этого, дружок, пожалуй, маловато. Да,
маловато! Иди - ка погуляй, а я тебе вечерком составлю списочек: что читать.
Черт уже выходил, когда попик, с любопытством глядевший на его широкую
спину, остановил его вопросом:
- Послушай, милейший: ты всегда это носишь?..
- Одежду?
- Нет, все это, - попик неопределенно очертил рукою фигуру дьявола, -
вот у тебя нос этакой грушей... у тебя всегда так? И лицо у тебя очень
постное, как будто ты мало кушаешь, и одежда у тебя черная... Мне это
нравится, но всегда у тебя так,  или же ты имеешь и другой вид? Если имеешь,
то покажи, пожалуйста:  я хоть и стар, а чертей еще никогда не видал.
Дьявол мрачно солгал:
- Другого вида не имею.
- Нет? Ну, что ж поделаешь: нет, так и нет. Иди же погуляй, а я
поработаю. Хоть я давеча и сказал тебе комплименты, что ты богослов, но ты
еще мало... - попик значительно поднял палец, - очень еще мало знаешь. Да!
- А про добро узнаю? Мне главное про добро узнать.
Попик успокоительно сказал:
- Про все узнаешь. Столько книг прочесть, да не узнать: какой ты,
брат, мнительный!
Два года сидел черт над книгами и мучительно доискивался: что есть
добро и как его делать так, чтобы не вышло зла. С древнееврейским языком
черт и раньше был хорошо знаком, а теперь изучил еще и греческий: все читал
в подлиннике, сверял, отыскивал ошибки, доселе ускользавшие от общего
внимания, не без остроумия и даже убедительности создавал новые
богословские схемы, впадая в несомненную ересь. Совсем измучился и даже
похудел, но ответа на свой вопрос так-таки найти не мог и впал под конец в
отчаяние. Два года терпел, ничего, а тут так вдруг загорелось и так страшно
стало, что пошел к попу среди ночи и разбудил его: помогите!
- Ну, говори, несчастный, что такое у тебя случилось?
- Да то и случилось, что прочел я все ваши книги, а как допрежде не
знал добра, так и теперь не знаю. Жить мне тошно, святой отец, и тьма
ночная пугает! - Да все ли ты прочел? Ой, не пропустил ли чего? Тороплив ты, сударь.
- Сейчас последнюю кончил. Умен я, святой отец, вот в чем мое горе: ум
у меня дьявольский, тонкий, не терпящий противоречия: и раньше я других на
противоречиях ловил, а теперь вот и сам попался!
Попик укоризненно покачал головою.
- Мудрствуешь?
- То-то и беда, что мудрствую. Вон у добрых людей, рассказывают, голос
такой есть внутренний, указующий пути добра, а какой может быть у дьявола
голос? Только от ума и действует дьявол. А как начал я с умом читать эти
ваши книги, так только одни противоречия и вижу: и то можно и другое можно,
и того нельзя и другого нельзя. Вот хочу я для начала земной моей жизни
вступить с хорошей женщиной в брак и совместно с нею творить добро, а как
начитался ваших книг, так и не знаю теперь: добро есть брак или зло.
- Многий вместити...
- Вместить-то я много могу, да не знаю, что вмещать. Вот вы, святой
отец,  безбрачны, и в этом даже ваша святость, а патриархи не хуже вас были,
а жен имели даже по несколько. И не будь бы в браке святые отцы Иоаким и
Анна, то не было бы у них дщери...
Попик даже испугался и замахал рукой отчаянно:
- Молчи, молчи, грешник! С тобой и говорить опасно, - того и гляди,
сам в ересь впадешь! Уж лучше женись, если не можется.
- Да разве это ответ?
- А что же тебе надобно, горделивый?
- А мне такого ответа надо, чтобы годился он на все времени и для
всяких случаев жизни, и чтобы не было никаких противоречий, и чтобы всегда
я знал, как поступить, и чтобы не было никаких ошибок, - вот чего мне надо.
Жениться я погожу, а вы пока подумайте. Даю вам семь дней сроку, а вы
позовете меня через семь дней, вернусь я в ад, - поминай как звали!
Даже рассвирепел черт: вот до чего захотелось ему добра! Понял это
добрейший попик и, не рассердившись нисколько, старательно думал шесть

дней, а на седьмой позвал к себе дьявола и сказал:
- Черт ты внимательный, а главное-то в книгах и проморгал, да. Читал,
что сказано: возлюби ближнего, как самого себя. Ясно ведь, а? -
торжествовал попик, - возлюби - вот тебе и все.
Но измученный черт нимало не обрадовался и мрачно ответил:
- Нет, не ясно. Раз я про себя не знаю, что мне нужно, и желания мои
неясны и даже противоречивы, то как же другому буду я благодеяния
оказывать? Живым манером в ад его вгоню, опомниться он не успеет.
- Экий ты - не знаю, как тебя назвать, - раскоряк! Ну, не можешь ты,
как самого себя, то просто возлюби. И когда возлюбишь, то все и увидишь, и
все поймешь, и добро без усилий сотворишь: узенькая будет у тебя тропочка
по виду, как канат натянутый, и никуда с нее не упадешь и ни в какую
трясину не взвалишься.
- Возлюби! - мрачно ухмыльнулся Носач, - возлюбить-то я и не могу.
Какой же был бы я черт, если бы мог возлюбить?.. Не черт бы я был, а ангел,
и не я тогда у вас, а вы бы у меня учились. Поймите же меня, святой отец,
потрудитесь: не могу я по природе своей любить ангельской любовью, но и зла
делать не желаю, а хочу творить добро - вот вы этому самому меня и научите.
Сказал попик сокрушенно:
- Природа твоя гнусная.
- На что гнуснее! - согласился черт угрюмо: - вот потому-то и бороться
с нею хочу, а не камнем ни дно идти. Не для одних же ангелов небо, имею же
и я право стремиться к небесам? - вот вы мне и помогите. Даю вам еще семь
дней сроку, а не поможете, - махну на все рукою и провалюсь в тартарары!
Прошло еще семь дней, и, позвав мрачного черта, сказал ему попик
следующее:
- По многом размышлении нашел я для тебя, несчастный, два весьма
вразумительных правила: полагаю, что не промахнешься. Сказано: если кто
попросит у тебя рубашку, то ты и последнюю отдай. И спи того лучше сказано:
если кто тебя по одной щеке ударит, то ты и другую подставь. Делай так, как
сказано вот тебе и будет урок на первый раз, и сотворишь ты добро. Видишь,
как просто!
Черт подумал и радостно осклабился:
- Это другое дело. Не знаю, как и благодарить вас, святой отец: теперь
я знаю, что такое добро.
Но оказывается, что и тут не узнал он добра. Прошло две недели, и уже

стал успокаиваться обрадованный попик, как снова явился к нему черт; и был
он мрачнее прежнего, на лице же имел кровоподтеки и ссадины, а на плечах,
поверх голого и темного тела трепалась совсем новенькая рубашка.
- Не выходит, - мрачно заявил он.
- Что не выходит? - встревожился попик. - Лицо у тебя такое
неприятное, - ах, боже ты мой, - и над глазом синяк... а нос-то, нос-то!..
Что же это ты, милейший, пошел добро творить, а вместо того - подрался.
Или, может быть, ты с лестницы упал? - ничего я не понимаю.
- Нет, подрался.
- Да я же тебе говорил: аще кто ударит тебя по левой щеке, подставь
правую. Помнишь?
- Помню. Две недели ходил я, святой отец, по городу и все искал, чтобы
меня по щеке ударили, и никто меня не ударил, и не мог я, святой отец,
выполнить заветы добра.
- А драка-то? А это что же такое?
- Это совсем другое дело. Заспорил я с одним гражданином, и он меня
ударил тростью по голове вот по этому месту, - черт указал на темя. - Тогда
я его, - так мы и подрались: и скажу вам, не хвастаясь: я ему два ребра
сломал.
Попик отчаянно замотал головой.
- Ах, господи, да ведь сказано же тебе: "Аще кто ударит тебя по левой
щеке..."
Но черт кричал еще громче:
- Говорю же вам: не по щеке, а вот по этому месту! Сам знаю, что когда
по щеке, то нужно другую, а он по этому месту. Вот шишка, - попробуйте.
Руки опустились у несчастного попика. Отдышавшись, сколько следовало,
сказал он с горечью:
- Ну, дурень же ты. Ум у тебя глубокий, человек ты, или, как бы это

сказать, высокообразованный, а в отношении добра любая курица больше тебя
понимает. Как же ты не понял, что святые слова сии имеют
распространительное толкование. Дурень ты, дурень!
- Вы же сами говорили - толкований никаких не надо.
- Да, - горько усмехнулся попик, - толкований никаких не надо, - ты
так думаешь! Ну, что я буду с тобой делать, сам ты сообрази, ведь не могу
же я с тобой по городу ходить. Сидел бы ты лучше дома. А что это за рубашка
у тебя - подарил кто-нибудь?
- Сам я хотел ее подарить, да никто так ни разу и не попросил. Две
недели ходил по городу среди самых бедных людей, и чего только у меня ни
просили, а рубашки так никто и не догадался попросить, - уныло вздохнул
черт. - Видно, сами они не понимают, что такое добро.
- Ах, несчастный, - снова заволновался поп, - вижу я, что наделал ты
большого зла. Просили тебя, говоришь, о многом?
- Просили.
- И хлеба, например, просили?
- Просили.
- А ты ничего и не дал?
- Я все ждал, чтобы рубашку попросили. Не ругайте же меня, святой
отец, и я сам вижу, что плохо мое дело. Да ведь хочу же я добра, подумайте,
недаром же я от сатаны отрекся, недаром же я два года, как студент, сидел
над книгами. Нет, видно, не будет мне спасения.
- Ну, ну, погоди, не отчаивайся, я тебя еще поучу. А скажи, за что
тебя гражданин-то этот палкой ударил? Может быть, ты невинно пострадал, за
это много прощается.
Черт развел руками.
- Уж и не знаю: тогда думал, что невинно, а теперь начинаю и в этом
сомневаться. Так было дело. После долгих моих скитаний по городу,
утомленный, но по-прежнему пылающий жаждою добра, присел я на берегу Арно
отдохнуть, чтобы набрать сил для нового хождения. И вижу: утопает в реке
неведомый человек, закружило его водоворотом, и носится он с необыкновенной
быстротой. Раз он проплыл мимо меня, и другой, и третий...
- И четвертый?
- Да и четвертый. И пока я размышлял, отчего он не тонет, приписывая
это чудесное явление силе невиданных подводных течений, собрался на его
крик народ, и тут, - теперь мне стыдно об этом рассказывать, - произошла

эта самая скверная драка. Должен вам пожаловаться, святой отец: меня не
один этот гражданин, - меня и другие били.
Стоял черт, опустив длинные руки, бессильные творить добро, и отвислый
нос его, пораненный ударом, выражал уныние и крайнюю тоску. Посмотрел на
него попик искоса и недружелюбно, еще раз взглянул, радостно вздохнул
почему-то и, подойдя близко, наклонил к себе тугую голову дьявола и
поцеловал его в лоб. И тут еще заметил: на темени, у самого корня седых
волос, запеклась кровь. Дьявол покорно принял поцелуй и шепотом сказал:
- Страшно мне, святой отец! Видел я в аду крайние ужасы, до последнего
страха касалась моя душа, но не трепетала столь мучительно, как теперь.
Есть ли что страшнее: стремиться к добру так неуклонно и жадно и не знать
ни облика, ни имени его! Как же люди-то на вашей земле живут?
- Так и живут, миленький, как видишь. Одни в грешном сне почивают, а
кои пробудились, те мучатся и ищут, как и ты, с природой своей борются,
мудрые правила сочиняют и по правилам живут.
- И спасаются? - недоверчиво спросил черт.
- А это уж одному богу известно, и нам с тобой в этот конец даже и
заглядывать не годится. Да ты не отчаивайся, миленький, я уж тебя не
оставлю, я тебя и еще поучу, у меня много времени свободного. Черт ты
старательный, и все у тебя пойдет по - хорошему, только в уныние не впадай,
да ранку на голове промой холодной водой, как бы не разболелась.
Так кончили они разговор; и не знали они оба, ни огорченный унылый
дьявол, ни сам попик с благостной душой, когда он лобызанием любви касался
противного дьявольского чела, а дьявол в свою очередь жалел жалостью
любовной мечущихся людей, что как раз в эту минуту совершалось то самое
добро, имени и порядка которого тщетно доискивались оба.
Так и разошлись, не зная: попик - к себе, приискивать новые правила
добра для поучения, а дьявол - к себе, в темноту запыленных углов, чтобы

там зализывать раны и тщетно допрашивать бога об его грозных и непонятных
велениях. 

II

Вот и снова начал благостный поп обучать добру непокорную дьявольскую 

душу, - но тут-то и начались для обоих самые тяжкие мучения. 

Пробовал попик давать подробные наставления на разные случаи жизни, и
выходило хорошо, пока случаи совершались в том самом виде и в том порядке,
в каком предначертал их его наивный ум. Не только со старательностью, а
даже и со страстью, проявляя силу воли необыкновенную, черт выполнял
предписанное. Но всего многообразия жизненных явлений не мог уловить в свои
плохонькие сети человеческий ум, и ошибался черт ежеминутно. В одном месте
сделает, а рядом пропустит, потому что вид другой и слова у просящего не
те; а то бывает, что и черт не дослышит, либо не так поймет, - и опять
ошибка, человеку обидно, а добру попрание. Уже и у попика начал мутиться
разум: никак он до тех пор не предполагал, чтобы столько было у жизни лиц,
темных загадок, вопросов неразрешенных.
"И откуда это все берется? - думал попик, пока черт в углу зализывал
новую рану или тяжко вздыхал от гнетущего бессилия. - То ничего не было, а
то вдруг так все и полезло, так все и полезло. Тут не только черт, а и
священнослужитель не разберется. Но как же я раньше разбирался? -
удивительно! Боюсь я этого, а ничего не поделаешь: надо попробовать
распространительное толкование. Дам ему этакие общие законы, а он их пусть
распространяет... Только бы не вышло чего, о господи!"
И на распространительное толкование черт покорно согласился: измучился
он к этому времени до последней крайности и готов был на всякие жертвы, -
да не принимались его жертвы. Били его столько, что за одно это он мог бы
попасть в мученики, а выходило так, что и побои не только его не украшали,
а налагали ярмо все нового и нового греха. Ибо за дело его били, и не могли
этого не признать ни он сам, ни его великодушный покровитель. Уже и плакать
черт научился, а раньше совсем как будто и слез не имел. Плакал он столько,

что, казалось бы, за одни эти одинокие слезы и неутомимую тоску о добре мог
бы попасть он в угодники, а выходило так, что и слезы не помогали, ибо не
было в них творческой к добру силы, а только грешное уныние. Только и
надежды теперь оставалось, что на распространительное толкование.
И совсем приободрился черт и даже с некоторою гордостью сказал попу:
- Теперь вы за меня, святой отец, не бойтесь: теперь я и сам могу. Это
раньше мне трудно было, а раз теперь вы допускаете толкование, я уже не
собьюсь. Ум у меня положительный, твердый, пить я уж давно ничего не пью, и
никаких ошибок теперь уже быть не может. Только вы не таитесь от меня, а
прямо скажите самый важный и самый первый закон, по которому жить. Когда
этот закон исполню, тогда вы и другие мне скажете.
Собрал всю свою науку, все свои соображения старый попик, взглянул и в
душу к себе, - вздохнул радостно и не совсем решительно сказал:
- Есть один такой закон, но только боюсь я тебе его открыть: очень он,
как бы это сказать, опасен. Но так как на все есть воля божия, то, так и
быть, открою, ты же смотри не промахнись. Вот, смотри.
И, раскрыв книгу, трепетно указал черту на великие и таинственные
слова:
не противься злу
Но тут и черта покинула его гордыня, как увидел он эти страшные слова:
- Ох, боюсь, - сказал он тихо. - Ох, промахнусь я, святой отец.
Было страшно и попу; и молча, объятые страхом, смотрели друг на друга
черт и человек.
- Попробуй все-таки, - сказал наконец поп. - Тут, видишь ли, хоть то
хорошо, что тебе самому ничего делать не нужно, а все с тобой будут делать.

Ты же только молчи и покоряйся, говоря: прости им, господи, не ведают, что
творят. Ты эти слова не позабудь, они тоже очень важны.
Вот и ушел черт в новые поиски добра; два месяца пропадал он, и два
месяца, день за днем, час за часом, в волнении чрезвычайном поджидал его
возвращения старый поп. Наконец вернулся.
И увидел поп, что черт совсем исхудал, - одна широкая кость осталась,
а от мяса и след пропал. И увидел поп, что черт голоден, жаждет, до голого
тела обобран придорожными грабителями и много раз ими же избит. И
обрадовался поп. Но увидел он и другое: из-под закосматившихся бровей
угрюмо и странно смотрят старые глаза, и в них читается все тот же
непроходящий испуг, все та же неутолимая тоска. Насилу отдышался черт,
харкнул два раза кровью, точно по каменной мостовой бочонок из-под красного
вина прокатили, посмотрел на милого попа, на тихое место, его приютившее, и
горько-прегорько заплакал. Заплакал и попик, еще не ведая, в чем дело, и
наконец сказал:
- Ну, уж говори, чего наделал!
- Ничего я не наделал, - печально ответил черт. - И было все так, как
и надо по закону, и не противился я злому.
- Так чего же ты плачешь и меня до слез доводишь?
- От тоски я плачу, святой отец. Горько мне было, когда я уходил, а
теперь еще горше, и нет мне радости в моем подвиге. Может быть, это и есть
добро, но только отчего же оно так безрадостно? Не может так быть, чтоб
безрадостно было добро и тяжело было бы его творящему. Ах, как тяжело мне,
святой отец. Присядьте, а я вам расскажу все по порядку, вы уже сами
разберете, где тут добро, - я не знаю.
И долго рассказывал черт, как его гнали и били, морили жаждою и
грабили по пустынным дорогам. А в конце пути случилось с ним следующее:
- Лежу я, святой отец, отлеживаюсь на камне, что при дороге. И вижу я:
идут с одной стороны два грабителя, злых человека, а с другой стороны идет
женщина и несет в руках нечто, как бы драгоценное. Говорят ей грабители:
отдай! - а она не отдает. И тогда поднял грабитель меч...
- Ну! - вскричал попик, прижимая руки к груди.
- И ударил ее мечом грабитель, и рассек ей голову надвое, и упало на
дорогу нечто драгоценное, и когда развернули его грабители, то оказалось
оно младенцем, единым и последним сокровищем убитой. Засмеялись грабители и
один из них, тот, что имел меч, взял младенца за ножку, поднял его над
дорогою...

- Ну! - дрожал поп.
- Бросил и разбил его о камни, святой отец!
Поп закричал:
- Так что же ты! Так как же ты! Несчастный! Ты бы его палкой, палкой!
- Палку у меня раньше отняли.
- Ах, боже мой! Ведь ты черт, ведь у тебя же есть рога! - ты его бы
рогами, рогами! Ты бы его огнем серным! Ведь ты же, слава богу, черт!
- Не противься злому, - тихо сказал черт.
Было долгое молчание.
Побледневший попик как стоял, так и пал на колени и покорно сказал:
- Моя вина. Не ты, не грабители убили женщину и ребенка, - я, старый,
убил женщину и ребенка. Отойди же в сторону, мой друг, пока я помолюсь за
наш великий человеческий грех.
Долго молился поп; окончивши молитву, разбудил уснувшего черта и
сказал ему:
- Не для нас с тобой эти слова. И вообще не нужно ни слов, ни
толкований, ни даже правил. Вижу я, что иногда хорошо любить, а иногда
хорошо и ненавидеть; иногда хорошо, чтобы тебя били, и иногда хорошо, чтобы
ты и сам кого-нибудь побил. Вот оно, сударь, добро-то.
- Тогда я пропал, - решительно и мрачно заявил черт. - Для себя вы как
хотите, а мне дайте правила.
- А ты и опять промахнешься и меня подведешь: нет, сударь, довольно! -
Попик даже рассердился. - Нету правил. Нету и нету.
- А раз правил нет, так и добра никакого нет.
- Что? Добра нет? А что я с тобой, с чертом, разговариваю, что я тебя,
черта, учу, это - не добро? Поди, сударь, неблагодарный ты это, как бы
сказать, господин!

Но то ли озлобился черт, то ли вновь до отчаяния дошел, - уперся
мрачно и ворчит:
- То-то много вы меня научили, есть чем похвалиться!
- Да разве черта научишь?
- А раз черта не научишь, так чего же ваше добро стоит? Ничего оно не
стоит!
- Эй, прогоню!
- Прогоняйте, если не жалко. Я в ад пойду.
Помолчали. Черт спросил:
- Так как же, святой отец, идти мне в ад?
Даже прослезился попик: так жалобно спросил его черт, и поклонился
низко, говоря:
- Прости меня, миленький, обидел я тебя. А относительно добра вот что
я тебя спрошу: черт ты любознательный, и во многих ты бывал храмах и
хранилищах искусств, и много ты видел творений великих мастеров, - нравятся
ли они тебе за красоту?
Черт подумал и ответил:
- Какие нравятся, а какие нет.
- А слыхал ли ты, чтобы для красоты были правила?
- Какие-то, говорят, есть.
- Какие-то! А можешь ли ты, раскоряка, узнав с них какие-то правила,
сотворить красоту?
- Какой у меня талант? Нет, не могу.
- А добро без таланта творить хочешь? Тут, миленький, для добра-то
таланта требуется еще больше, да. Тут такой талант нужен!
Черт даже засвистал:
- Вот оно что! Нет, святой отец, это вы уж через край хватили! Если я
плохую картинку напишу, меня за это в ад не пошлют, а если я ближнему
голову сверну, так ведь какой содом подымется! Да картинку-то меня никто
писать и не понуждает, а добро, говорят, твори. Твори, - а правил не дают;
твори, - а в чем дело, не объясняют, да за каждую промашку в потылицу!
- Талант нужен, миленький!
- А если его у меня нет, так в ад мне и идти?
Поп покачал головою и руками развел:
- Уж и не знаю, голубчик, сам голову с тобою потерял.
- Знать не хочу вашего таланта! Правила мне давайте! Я не картинки
писать хочу, а добро творить, - вот вы меня и учите, хоть сами выдумайте, а

учите!
Совсем разбушевался несчастный дьявол, под конец пригрозил даже пойти
к другому попу. Старик даже обиделся и укоризненно сказал:
- Вот уж это нехорошо, дружок! Сколько я на тебя труда положил, вот,
думал, приведу к богу новую овцу, полюбил тебя, как сына, а ты хочешь к
другому. У меня тоже самолюбие есть, за что же ты меня обижаешь? Ты меня
лучше не обижай. А я тебе вместо правил, с которыми и человеку-то опасно,
дам урок на каждый день. Времени у меня свободного много, и сяду я за труд:
с самого раннего утра очерчу тебе каждый день, сколько их есть в году, что
и как делать. Но только от писаного не отступай ни на единую черточку, а то
ты сейчас же промахнешься; если же будут сомнения у тебя или что
позабудешь, то в этих случаях бездействуй. Как бы тебе это сказать: закрой
глаза, заткни уши и стой как истукан. Нынче же сажусь за работу, а ты иди
наверх, приютись где-нибудь под крышей и бездействуй, пока не скажу. Если
же скучно будет, то помогай звонарю, - он совсем у меня от старости ослабел
и не в те веревки дергает. Звони себе во славу господню!
Вот и сел старый поп за свой великий труд, а черт начал
бездействовать. Для этой цели разыскал он среди темных чердачных переходов,
поблизости от колокольни, комнату не комнату, а так помещение: четыре стены
глухие, вместо двери низкий сводчатый лаз, и только на одной стене, высоко
над полом, светлело глубокое, запыленное, крытое паутиною оконце. Раз в два
или в три дня приносил ему попик скудную пищу и присаживался для недолгой
душевной беседы, а в остальное время, никого не видя, черт бездействовал и
размышлял. Против этих размышлений напрасно предостерегал его попик,
говоря, что у дьявола его размышления есть действие; и притом вредное, -
черт хоть и соглашался, но ничего поделать с собою не мог. Трудно было не
думать об испытанном, а как начнет думать, так и покажутся со всех сторон

мутящие разум противоречия: скользит прекрасное добро, как тень от облачка
над морской водою, видится, чувствуется, а в пальцы зажать нельзя. Кому же
верить, как не богу, а сам бог нынче одно говорит, завтра другое, а то и
сразу говорит и то и другое; в каждой руке у него по правде, и на каждом
пальце по правде, и текут все правды, не смешиваясь, но и не соединяясь,
противореча, но где-то также в своем противоречии странно примиряясь. Но
где? - не может найти этого места несчастный черт. И от этого овладевает им
крайний человеческий ужас, и страшно не только двинуть рукою, да и
вздохнуть-то страшно.
- Ну, как, - спрашивает попик, - соскучился? Ничего не поделаешь,
потерпи, миленький, скоро авось и кончу, тогда вот как заживешь. Здоровье у
меня только плохое, и смерть близко, - ну, уж как-нибудь доведу, не оставлю
тебя, сирого.
Черт еле слышно шепчет:
- Противоречия.
- Опять! - ужасается попик. - И где ты их только находишь? Это в
разуме, брат, да в словах всякие противоречия, так на то он и разум, и не
может без того, чтобы все четыре колеса не в одну сторону вертелись; а в
совести, брат, все течет согласно.
Черт криво усмехнулся:
- Хорошо вы говорите, святой отец: так, значит, не бывает, что три
колеса в одну сторону вертятся, а четвертое в другую?
- Ну и дурень! Конечно, не бывает.
- А вы говорите, что бывает.
- Я говорю? Да что ты на меня, миленький, валишь? Сам запутался, а на
меня валишь. У меня и то после каждого разговора с тобою голова болит, а
мне голова нужна, я для тебя же, дурака, работу сочиняю. Какой ты, брат,
неприятный, как бы это сказать, господин. Лучше скажи-ка: строго
бездействуешь или допускаешь послабления?
Черт угрюмо вздохнул.
- Строго. Вчера вот только муху убил, очень она на лицо липла, и не
знаю, можно это или нельзя?
- Муху-то? - засмеялся попик. - Муху можно! Постой... Ну, вот и опять
сбил ты меня, несчастный: то ли можно, то ли нет, - теперь уж и сам не
знаю. Не взыщи, брат: сам меня запутал. Пока ты меня не спрашивал об мухе,
- знал я хорошо, что бить их можно, и неоднократно бил, а вот теперь...
- Живая она, - мрачно сказал черт.

- Да, да, живая! - огорчился попик. - Так и я значит, живых мух бил?
Вот грешник! Ай-ай-ай, вот грешник!
Но черту этого мало. Ему нужны вывод и твердое решение.
- Значит, нельзя мух бить? Вы прямо скажите.
- Мух-то? - недоумевает попик. - Ты про мух говоришь?
И до того, случалось, они договорятся, что оба впадут в полное
одурение и долго, не мигая, смотрят друг на друга. Но только у черта
одурение было надменное и как бы снисходительное, а у попика тихое и
скоропреходящее: еще до своей келейки после разговоров не успеет дойти, как
все противоречия забыл, развеселился, а потом в благостном настроении
уселся за тяжелую для дьявола работу. И мух опять бьет, и даже не без
злорадства.
Но что за мухи для дьявола! Стоит он со своею непомерную дьявольскою
силой, готовый сокрушить горы и не знает, как поступить с ничтожной мухой,
надоедливо ползающей по мрачному, изборожденному лицу, еще хранящему темный
отблеск адских неугасимых огней. Что за муки для дьявола! Тонкий ум,
изощренный в упражнениях, способный одним колебанием своим создать как бы
новый, великий мир, в ужасном бессилии останавливается перед ничтожнейшим
вопросом. А муха ползает, а муха надоедливо жужжит, забирается в волосатое
ухо, глупо и нагло щекочет мрачно стиснутые губы, бесстыжая, нелепая, даже
не подозревающая о тех страшных безднах, над которыми издевается
бессмысленно! Многих и многого ненавидел дьявол; много и многого он,
страшился, но так и не узнала его душа образа более ненавистного и
страшного, нежели образ ничтожной мухи, ползающей по лицу.
Но все хуже здоровье попика, одолевает его белая старость. Попишет
немного и полежит, и больше лежит, чем работает, а уже три года томится
заключенный в бездействие дьявол и ждет обещанного добра. Поняв свою

выгоду, уже не тревожит попика противоречиями, а только жалобно торопит:
- Ах, поскорей бы, святой отец!
- Не бойся, миленький, не умру, - успокаивает его попик. - По моему
расчету мне еще с полгодика осталось. Да, брат, с полгодика! А работа уже к
концу подходит. Не пугайся, не волнуй себя. А я тебя сегодня как раз
порадовать пришел: нынче одного еретика жечь будут, так пойдем с тобою,
посмотрим, повеселимся.
"Сказано: не убий", - мрачно подумал черт, глядя на улыбающегося
попика, но вслух ничего не сказал и охотно собрался в путь, так как очень
соскучился от долгого заключения.
Еретика долго жгли, и народ радовался. Приятно было и черту: немного
напоминало ад; но вдруг вспомнилась муха, которой он не смел тронуть, и
сразу затрещали в голове противоречия. Взглянул с тоскою на попика: тот
покачивается от слабости, от волнения бледен, дрожат старческие руки, на
голубеньких глазах слезы, а весь лик радостен и светится неземным светом.
Жгли в аду и черти, но не было же святости в их лице! Ничего не может
понять обезумевший дьявол. А попик-то радуется, даже светится весь! И от
волнения, как только домой пришли, в постель слег, ослабел очень от
радости. Не выдержал черт и, насупившись, вступил в диспут:
- Хотел бы я знать, чему вы радуетесь, святой отец?
- А как же? Еретичка сожгли! - ответил попик тихо и умильно.
- Так ведь сказано же: не убий! А вы человека убили и радуетесь.
- Никто его не убивал, что ты, миленький!
- Да ведь сожгли же его или нет?
- Слава богу, сожгли, сожгли, миленький!
Даже глаза закрыл от умиления и лежит себе, такой беленький,
чистенький, невинный, как младенец. "Неужто и здесь противоречие только в
разуме да словах, а в совести его все течет согласно? - думал дьявол,
беспомощно потирая рукой шишковатый лоб. - Ничего не понимаю! Видно, не в
том добро, что делать, а в том, как делать... Нет, ничего я не понимаю,
пусть он пишет свои уроки, а я уж до времени притаюсь, пальцем не
шевельну!"
И с того времени в одиночество свое уже не возвращался, а остался при
ослабевшем старце в качестве прислужника: подавал ему пищу, убирал келейку,
и с дьявольской силой и упоением чистил старое попиково платье, будучи
уверен, что уже здесь-то наверное греха нет. Когда же, превозмогая слабость
садился поп за продолжение своего труда, черт вытягивал свою длинную,

жилистую шею и через плечо с жадным любопытством заглядывал: ох, не
промахнуться бы попу! Ох, не подвести бы ему несчастного черта: ведь
последняя надежда.
Но вот и кончена рукопись, а с нею как будто кончена и жизнь
старенького попа. Уже не поднимается он с постели и последние строки
начертал лежа: и неразборчивы они и кривы, но тем дороги, что последние. На
коленях принял черт великий дар и громко с истинным наслаждением поцеловал
сухую руку.
- Что, рад небось? - спросил попик. - Ну, радуйся, радуйся, давно
пора. Только смотри, опять не промахнись!
- Теперь не промахнусь, - уверенно ответил черт. - Если только вы там
в чем-нибудь не промахнулись, но это уж ваше дело; а я буду исполнять
точно, как сказано.
- Черт ты старательный, это верно. И рукопись смотри, не потеряй,
другой не будет. Где ты думаешь подвизаться? Если поблизости, то загляни
как-нибудь, навести, мне без тебя будет скучно. Привык я к тебе, дружок.
Прежде я все твоему носу удивлялся, а теперь, знаешь ли, мне даже и нос
твой нравится. Это ничего, что он отвислый: у многих людей бывают отвислые
носы. Так где же ты думаешь подвизаться?
- Пойду по всему миру! - самонадеянно ответил черт. - Эх, пожили бы вы
еще с полгодика, - много тогда хорошего рассказал бы я вам, святой отец!
Вот до чего я хочу творить добро, - черт сжал огромные кулаки и яростно
потряс ими, - что это только видеть надо, как я начну работать!
Так и ушел черт в ликовании, но вот что дальше случилось. Вместо того,
чтобы сразу начать действовать по наставлениям, что, конечно, было бы самое
лучшее, он отправился в ад для проповеди. Потерял ли он соображение от
радости, гордыня ли его обуяла и захотелось похвастаться перед своими, или

просто потянуло его к родным местам, - но только от попика прямою дорогою,
мимо не колеблясь, полетел он в ад. И что же вышло? Только начал он
проповедовать, а другие черти выскакивают вперед его и тоже проповедуют и
даже с еще большей силой, так как свободно лгут. И в одно мгновение вся
правда превратилась в ложь, и самые святые слова, яростно выкликаемые
чертовскими глотками, приняли непристойный и страшный вид. Минуты, кажется,
не прошло, а уж весь ад наполнился проповедниками и святыми; и впереди
всех, обрадованный новой потехой, гнусавил псалмы вдребезги пьяный сатана.
Визгливые истасканные ведьмы разыгрывали целые комедии на тему о
благочестии и высоких подвигах; и никогда еще ад, даже в большие свои
праздники, не был таким адом, как в этот несчастный день! А потом начались
откровенные непристойности и всеобщая драка, - и больше всего попало
Носачу, давно не упражнявшемуся и в значительной степени потерявшему
ловкость. Но что самое печальное, - в драке у него порвали рукопись, и
когда, отбившись от стаи шаловливых ведьм, он взглянул на свое сокровище -
горю и стенаниям его не было предела. В ярости он оскорбил самого сатану,
назвал его лжецом и еле унес ноги: так разгневался пьяный оклеветанный
владыка!
Со всею прытью, какая только доступна была его старым ногам, прижимая
к груди истерзанную рукопись, примчался Носач к старенькому попику, но -
увы! - попик уже умирал.
- Да погодите же минутку - у меня рукопись порвали, - завопил черт,
падая на колени.

Еще с добрый десяток минут, не сообразившись, вопил черт, и жаловался,
и требовал новой рукописи, взамен попорченной, потом стих и, бережно
отложив рукопись, сам опустился на пол у поповской постели. После долгого
молчанья разжал попик сухие, запавшие губы, бессильно пожевал ими и с
трудом вымолвил:

- Опять промахнулся?
Черт мрачно взглянул на истерзанную рукопись и великодушно солгал:
- Так, пустяки, святой отец. Мне вас жалко: вы и вправду умираете или
еще с полгодика поживете?
Попик ответил:
- Ни единого даже дня, дружок. Я уже вчера собрался умереть, да думаю:
дай подожду денек - авось, и ты придешь. Вот ты и пришел! Спасибо тебе
дружок. Открой мне, пожалуйста, занавес на окне, хочу я последним взглядом
проститься с дорогими местами.
Но в открытое окно только и видно было, что угол крыши, крытый красной
черепицей, да уголок синего неба с проходящим облаком. Попик смотрит с
радостью, а черт думает: "На что он смотрит?.. Тут и смотреть не на что:
красная крыша да неба кусочек. Или он на облачко смотрит? Так понесу же я
его на колокольню и покажу ему все облака, какие будут, и все красные крыши
его возлюбленной Флоренции".
Так и сделал. Даже не спрашиваясь, подхватил он на свои жилистые руки
сухонькое тельце, не оказавшее сопротивления, и с величайшею осторожностью
донес до высокой площадки, где дух захватывало от высоты и сердце
радовалось красоте города и божьего мира.
- Смотрите-ка, святой отец: это не то, что из окошка, - сказал он с
гордостью.
И оба стали смотреть и радоваться. А уже близилось к закату солнце, и
по ту сторону Арно на высоком холме чернели кипарисы, готовые своими
острыми вершинами как бы пронзить падающее светило. На востоке же, откуда
сегодня утром поднялось ликующее солнце, воздушной цепью залегли недалекие
горы; и мнилось, будто гигантскими гирляндами благоухающих сиреневых цветов
опоясан прекрасный город. Розовыми цветочками казались далекие виллы,

расположенные по склонам, и в ущельях прохладно синела вечерняя тень.
Попик тихо радовался и вспоминал:
- Вот за теми горами я родился, дружок. Там и сейчас находится моя
деревня; там была прекрасная девушка, которую я полюбил и оставил для бога.
И долго не было для меня иной радости, как смотреть на те далекие горы и
тихо вздыхать. Давно это было, дружок, не помню когда.
Солнце заходило.
- А вот и милый город, по которому я ходил, много ходил. И нет,
дружок, более приятного чувства как ощущать под ногою горячие, родные
плиты, - как бы матерью становится земля, когда походишь по ней лет
семьдесят, и смягчается твердость острого камня. Но там, куда я пойду
сейчас, будет еще лучше, дружок.
Черт воздохнул, колебанием груди своей приподняв легонькое тело. Попик
понял его тоску и сказал гаснущим голосом:
- Ты... не вздыхай. Очень возможно, дружок, что ты также пойдешь со
мною в рай. Ты... черт старательный.
Красною, жаркою кровью разбрызгалось солнце за черными кипарисами и
погасло. И, не отстав от него ни на единое мгновение, умер старенький
попик, ушел из родного города, покинул родимую прекрасную землю. Долго и
напрасно будил его встревоженный черт, взывал грубым голосом:
- А звезды-то! Вы еще звезд не посмотрели, святой отец. Вы еще на луну
не взглянули, а уже идет она, святой отец, поднимается, вот-вот бледным
светом ляжет на ваши родные плиты. Откройте же глаза, святой отец, и
взгляните, умоляю вас!
Когда же убедился, что покровитель его и друг умер навсегда, то отнес
его и положил на холодную постель. И когда нес по лестнице, то думал: "Вот
вверх я нес живого, а вниз несу мертвого!". И великая скорбь овладела душой
дьявола: метался он по комнате, и вопил, выл, как зверь, бился о стены, -
не привык он к человеческому горю и не умел выражать его тихо. И до того
дошел, что, схватив свое единственное сокровище, цель долгих поисков и
страданий, - изорванную рукопись, - с яростью швырнул ее в угол, как нечто
негодное. Сделав же это, так и не понял, что именно в эту самую минуту им и
совершалось то самое таинственное и недостижимое добро, имени которого он
столь тщетно и мучительно доискивался. Так и не понял никогда!
Но какой неприятный вид имела драгоценная рукопись! Измятая,
оборванная, растрепанная, испятнанная потными лапами чертей, лежала она

перед угрюмыми глазами постаревшего дьявола, вновь вернувшегося к своим
стремлениям и надеждам. С трепетом раскрыл он первую страницу и надолго
погрузился в изучение добродушно неразборчивых, старательных строк. И по
мере того, как читал, все больше таращил глаза, пугался, недоумевал, пока,
наконец, с последнею страницею весь не превратился в одно сплошное
недоразумение и страх. Даже в самые тяжелые минуты жизни черт не имел
такого растерянного вида, как теперь.
Что это - глумление! Насмешка над добром? Издевательство над бедным
чертом, стремящимся к добродетели? Или же потерял свой последний разум
старенький попик и с детской серьезностью лепечет наивные пустяки, придает
характер важности ничтожным мелочам, путается в них, как в длинном, не по
росту, платье? Но черт обманут, - черт в неистовстве и страхе: потеряна
последняя надежда.
Вся книга, с начала своего до последней оборванной страницы, состояла
из коротеньких деловых рецептов, точнейшего описания тех действий, которые
надо совершать по дням недели, по часам дня. И ни единого закона, ни
единого правила, ни единого общего начала, - даже самое слово "добро" не
упоминалось ни разу. Делай то-то (точное описание поступка), - и больше
ничего, что-то вроде нынешних поваренных книг, с той только разницей, что
даже и в поваренных книгах у составителей их видно иногда старание дать
общее начало: ешь только овощи, а мяса ни в каком случае не ешь! А тут -
ничего.
И что особенно и больно укололо черта: во всей книге не было ни одной
из тех прекрасных истин, что в таком огромном количестве собраны за тысячи
лет существования человеческого разума и служат к украшению и прославлению
добра. Он сам знал их немало и мог, казалось бы, ожидать, что старенький
поп не поскупится на этот предмет, - недаром же он столько учился и так

прекрасно чувствовал добро.
Но нет ничего! Сухой перечень голых действий, иногда тщательно
зализанная клякса, свидетельствующая только о трудолюбии писавшего - и все.
Но вдруг появилась надежда: может быть, попик нарочно не сделал общих
выводов, предоставляя это уму и трудолюбию самого черта - о, он был
достаточно хитер, этот старый, невинный попик! И снова садится старый черт
за работу и вглядывается в каждое слово сквозь круглые огромные очки,
выписывает, сверяет, грубыми пальцами ловит тонкую нить неназванного добра.
Обрывается нитка, - но что до того старательному черту, возлюбившему добро!
Отыскивает концы, вяжет хитрые узелки, путает и распутывает, складывает и
вычитает, - вот-вот доберется до итогов, твердо и на все времена и для всех
людей, какие были, есть и будут, установит неизменные начала добра. Черт не
честолюбив, сейчас ему дело только до своей шкуры, но минутами овладевает
им истома гордости: не для всех лиц, ищущих добра, работает он так
неутомимо, не ему ли некогда воздвигнется новый и великолепный храм?
Какими же словами можно описать отчаяние и последний ужас несчастного
дьявола, когда, подведя последние итоги, не только не нашел в них ожидаемых
твердых правил, а наоборот, и последние утратил в смуте жесточайших
противоречий. Подумать только, какие оказались итоги:
 когда надо - не убий; а когда надо - убий;·
·
 когда надо - скажи правду; а когда надо - солги;·
·
 когда надо - отдай; а когда надо - сам возьми, даже отними;·
·
 когда надо - прелюбы не сотвори; а когда надо - то и прелюбы·
сотвори
 (и это советовал старенький поп!);·
·
 когда надо - жены ближнего не пожелай; а когда надо - то и жену·
 ближнего пожелай, и вола его, и раба его.·

И так до самого конца: когда надо... а когда надо - и наоборот, не
было, кажется, ни одного действия, строго предписанного попиком, которое
через несколько страниц не встречало бы действия противоположного, столь же
строго предначертанного к исполнению; и пока шла речь о действиях, все как
будто шло согласно, и противоречий даже не замечалось, а как начнет дьявол
делать из действия правилом - сейчас же ложь, противоречия, воистину
безумная смута. И самое страшное и непонятное для дьявола было то, что
наряду с действиями положительными, согласными с известным уже дьяволу
законом и, стало быть, добрыми, - старый попик с блаженным спокойствием
предписывал убийство и ложь. Черт никак не мог допустить, что не попик его
обманывал, а обманывают слова; и вот наступил для него миг совершенного
безумия, - вдруг показалось, что старый попик есть не кто иной, как самый
величайший грешник, быть может, сам сатана, в виде сатанинской забавы
пожелавший искусить черта.
Забившись в темный угол, черт горящими глазами глядел на дверь и
думал:
"Да, да, это он! Он узнал, что я хочу добра, и нарочно оделся попом и
даже богом, как я оделся человеком, - и погубил меня. Никогда не узнаю я
правды и никогда не пойму, что такое добро. Быть же мне вовеки несчастным и
в жажде добра вовеки неудовлетворенным. Проклят я вовеки".
И все ждал, что раскроется дверь, и покажется смеющийся сатана и,
простив, позовет его в ад. Но не приходил сатана, и дверь молчала; и,
подумав, так решил несчастный старый черт:
"Буду жить в отчаянии и творить предписанное, никогда не зная, что
такое творю. Проклят я вовеки!"
Так и жил черт, стареясь. Когда требовалось рукописью, - спасал, а

когда требовалось убивать, - убивал. И было ли противоречие только в
словах, а в действиях все уживалось согласно, но постепенно наступил для
черта покой, и почувствовал он даже как бы некоторое удовлетворение. И хоть
и верил твердо, что проклят вовеки, но настоящего живого огорчения от этого
не испытывал; и о добре перестал думать. Но были для него и черные дни, -
обрывалась рукопись, и в зияющей пустоте вставал ужасный образ бездействия;
и поднимали голову ядовитые сомнения и, как призрак манящий, звало в
неведомую даль неведомое Добро.
Тогда удалялся черт в свой темный чердачный угол и там застывал в
бездействии. Заложив уши, чтобы ничего не слышать, закрыв глаза, чтобы
ничего не видеть, стоял он, черный, подобно истукану; и были крепко сложены
на груди жилистые руки, способные сокрушить горы и обреченные на
бездействие. Стар уж он был в это время: завивали голову космы седых волос,
лезли из широких ноздрей, мшистым кровом крыли и лицо, и грудь, и застывшие
руки; и, увидя его, не подумал бы ты, что это некто живой, обреченный на
страдания, а сказал бы: вот и еще одна старая колонна в храме, которой я
раньше не заметил. Ползали по лицу его мухи, серая пыль ложилась на голову,
и пауки неторопливо плели на нем свои тенета, - и время стояло неподвижно,
как проклятое.
...Кто не любит добра?

  Леонид Андреев.                                                                                              15 августа 1911 г.