ЛАГУШОК.

- Вот вы мне скажете, - разглагольствовал Борис Палыч, выпив за здоровье стопарик водки. – Разве когда на Руси плохо относились к белоголовке? Не было такого. В кажной избе, даже небогатой, всегда припасец имелся. Магазейной меньше интересовались. А свою, доморощенную с любовью производили. Она была и угощением, и «деньгами». Потому и ценилась на вес золота. А уж к праздникам припасали, что б, как говорится, по усам текло и в рот лилось. А почему? Во – о – от. Самогончик – то дешевше. И уж точно знашь, сколь и чо туда положено. Да и опять же – градус. Он вроде одинаков с магазейкой. Ан так и не так. Хлопнешь стопарик своей, зажуешь хрустящим огурчиком, сразу душа запоет, тепло по всему нутру разольется, и праздником запахнет.

 Вот такой праздник намечался в доме наших  родителев. Родичей ждали. Я тогда пацаном был, но историю эту доселе помню. Да и отец, ставя, бывало, на стол пузатый графинчик настоянной на травках выпивухи, недвусмысленно усмехался в усы. А было все так. Мать загодя вечером решила бражку поставить. Хорошенько отмыла лагушок (маленький деревянный бочонок) , заложила туда продукты, каки полагаются, залила водой и крепко заколотила посудину затычкой. «Ну вот, - сказала она, смеясь, ставя лагушок поближе к печке, где стоял дедов топчан. – Вдвоем греть будете, скорее созреет».

 В те времена в деревне поздно не засиживались, берегли керосин. Лампу на всю катушку жгли разве что по праздникам. Вот и в тот день. Дела переделаны, лясы перемолочены – на покой пора, спинку разогнуть. Легли. Натруга сморила домочадцев быстро. Только деду никак не спалось. Старческие ноги все ломило и ломило. «Видать, погода переменится. Кабы морозы опеть не стукнули, - подумал он. – Чо мучиться, да в потолок пялиться, покурю–ка я».

 Достал из под подушки загодя заготовленную знатную цидулю, сунул в рот. Сидит, значица, смолит. Про жисть думу думат. И вдруг рядом что-то ка- а - ак ухнет. Будто орудию на избу наставили и долбанули по ей. Такой грохот стоял. А може нам спросонья так показалось... Дед орет лихоматом. Мы, пацанва, вразнобой заголосили. В темноте разобрать ничего не могём. Давай отец лампу искать. Нашел. Запалил. Дальше, как говорится, картина маслом.

 Хохоту было до упаду. Прикиньте, сидит наш дед в белой рубахе, в белых кальсонах и с толстой самокруткой в руке. А по нему с головы до ног сахарно – дрожжевая масса течет. В темноте- то бедолаге показалось, что нечистая сила явилась, да залила его смолой адовой, чтобы, так сказать, готовеньким на тот свет упечь. Вот он и заорал во всю мощь, созывая для подмоги домочадцев. А всего- то навсего гулеващая бражка вышла. Начала она в тепле бродить. Попробовала, видать, затычку выставить, не справилась. Вот дно и выбила – оно тоньше оказалось. Весь фонтан сусла на сидящего деда и попер.

Мы хохочем, пообезживотили прямо все. А дед сквозь слезы отца ругат. «Тебе- то, Паша, хорошо скалиться. Дрыхнул, как тот Бобик, на все четыре ноги. А я тут страху натерпелся, не приведи господи. Ужасть! Думал, не увижу вас боле. А пожить- то ишо хочется». Какой уж теперь сон. От смеха никак избавиться не могли, особливо мы – шантрапа.

 Пока деда отмыли, переодели, постель сменили, стены пообчистили, светать начало. От истории энтой веселились цельный месяц. И потом, когда уже из новой бражки выгнали самогонку, как тольки за столом подымут мерзавчики-то, так смехом и заливаются, вспоминая дедово ночное приключение. Короче, выпивка у нас со смешинкой получилась. А деда с тех пор так и стали звать Лагушок.

              Лариса Осокина